Междометие жило своей жизнью. Оно потеряло в бою запятую, и точку с запятой, и жара стояла вокруг, и горел БТР, и упал вертолет, и со склона пошла ему пуля на встречу в полет…
Максим Иванович Мухоморов горько усмехнулся и склонил голову. Заусеница у ногтя неприятно болталась на выхлопном ветру. «Вхолостую», — подумал Максим Иванович, заправляя рубашку в задний карман брюк. Надо сказать, он вообще был человек такой, рассеянный что ли, с улицы Минималистов-Энтузиастов.
— Прощай, мой брат, отныне ты навеки с нами! — заливался соловей велиричаво на ветке, и было как-то недосуг располагаться в шезлонгах, потягивая сок дикого манго. Или танго, в общем, не важно.
И горел БТР…
— Это большой секрет, скажу я вам, — склонив голову на колени, прошептал Лев Степанович Пирожков Максиму Ивановичу Мухоморову и его жене Софье Максимовне Северодвинской. — Его мне сам Леонардо во сне на ушко шепнул. Вот.
Софья Максимовна незаметно для Максима Ивановича придвинулась поближе ко Льву Степановичу.
— Слышишь, друг, ты это, давай, заканчивай тут шептать, — сказал на чистом белорусском чернокожий мальчуган лет семи в немецкой каске.
Лев Степанович согласно кивнул, не поворачивая головы. И передал эстафетную палочку жене. Что самое интересное — и ведь вовремя передал! Не передай он эту палочку жене, кто знает, что бы вообще стало со всеми нами после забега!
— Равняйсь на знамя! Прощай, мой брат, отныне мы навеки с вами! — свистел из прошлого голос в тональности железных стружек, и было как-то неправильно отряхивать пыль с голенищ и мыть ноги в загодя приготовленных тазиках с морской водой. Или минеральной, в общем, какая разница.
И упал вертолет…
— Как же так, я работаю, а вы так далеки меж ночью и днем, — удивленно и как-то даже испуганно спрашивал прохожих Ираклий Никодимович Бобриков, все ближе и ближе подталкивая бадью с живой рыбой к Софье Максимовне. Надо сказать, она не любила рыбу, но Бобриков этого пока не знал и активно воплощал задуманное в жизнь.
— Молодой человек! Потеряйтесь в бою. Вы мне мешаете, — нервно прошептал чернокожему мальчугану в каске (кстати, его звали Миша Попов, если это кому-то интересно) Ираклий Никодимович, подавая блюдце и хвост. Среди гор и песков совсем не сложно потеряться, а что вы думали. А Лев Степанович Пирожков в это время погладил Максиму Ивановичу Мухоморову брюки уже и жену его Софью Максимовну добривал. Все дело ведь в том, что они соседи, а на любых молитвах голоса из прошлого важны верующим.
— Рыба, рыба, живая рыба! — опаляя недетскую память мою, пел Ираклий Никодимович на чистом тюркском. Тюркскому его научил один поэт-песенник из города-героя Герой-города.
Лев Степанович согласно кивнул, не поворачивая Софьи Максимовны. И передал олимпийский огонь Косте Турецкому — это левый крайний был такой у нас школе. Если вы его не помните, это не важно, самое интересное то, что вовремя ведь передал, гад!
— Слышишь, друг! Мы взошли на некнижную ту высоту! Отныне все навеки с-с-с-с-с-с-сами! — там уже орал диктофон во всю мочь своих дисторшнов, и было как-то неправильно не признать правоту белых грибов, и подосиновиков, и сыроежек, и мухоморов, и прочего праздношатающегося сброда. Среди гор и песков непросто им, черт побери, жить!
И со склона пошла ему пуля на встречу в полет…
И крылышками махала, сука.
Так не стало бедного повелителя наклонений. Эх…
От автора.
О чем этот текст, спросите вы? Я поясню.
О голосе из прошлого. О разбившихся о железные стружки идеях, которые когда-то были смыслом жизни. О Доне Кихоте, единственном человеке на земле который знает секрет, и о его одиночестве. Впрочем одиночество под вуалью иронии и пофигизма. По крайней мере, это так мне показалось. Вот.
