Рубрика: Personal best

Иосиф Бродский вышел на перекресток.
— Едут машины, — отметил про себя Бродский.
Машины ехали по краю и уводили в лес.
— Машины уводят в лес, — отметил про себя Бродский.
И шишки ощущали большими камнями свой вес.
— Шишки, — отметил про себя Бродский.
Ведь так легко им, когда в Париже месяц май, а для пингвинов убийственное лето так необычно, так непривычно, как навсегда.
— Шишечки, — отметил про себя Бродский.
…
Гоголь потрогал с опаской свой нос и покосился на портрет черепахи в дубовой раме.
Дубовая рама медленно прорастала зеленым побегом.
Черепаха медленно думала о своем.
Покосился медленно становился.
Нос медленно шмыгал красные тельца внутрь, мертвые лейкоциты наружу.
Опаска медленно шелестела крыльями глянцевых страниц на ветру.
Потрогал медленно догорал.
Гоголь сделал моголь, и медленно-медленно вышел из себя.
…
Человек с гитарой под мышкой сидел на одной ноге на белой полосе, улыбаясь.
— Уа, ау! — это было в начале июня, когда он так сидел и кричал. В пустой избе иконы, руда замерла на устах чернявой соседки, рушники по углам свешивались вниз устало, время таяло в кастрюле с бульоном, бедная Лиза спала, свернувшись калачиком.
«Цыган-конокрад», — решил оперуполномоченный Серджио Орджоникидзе, и сделал предупредительный выстрел ввысь.
…

Сутулый Пушкин смотрел на всех с неба, клевал кедровые орешки и ковырялся в груди, пытаясь достать девять граммов сердца на память. На коленях у Пушкина лежала плетка-семихвостка, табун каурых с удовольствием пожевывал клочья сизых облаков поодаль, но рукой подать.

Составитель толкового русского
словаря язэка (современное написание)
Владимир Иванович смотрел в даль и как обычно думал.
«Рази я не водолазил в горах под Днепромпетровским, рази я не охотился на пономарей из берданки, бей рынду рази я не кричал на околицах?!»

За семь лет утомительной службы на окраинах империи как только не приходилось изворачиваться, чем только не приходилось заниматься. Пытливый ум Владимира Ивановича заполнил не одну сотню тетрадок убористым почерком своих поступков необычными толкованиями.

— Эх, а ведь совсем наш барин залубенел без моциона, все турусы на колесах несет, щепетильник словарный, — только по ночам тихо говорили крестьяне в исподнем, — и бизуном его не переколпачить…
— Все кончено, не буде боле яти, ни ижицы, ни юсы, еры и тэ де! Даешь реформу! — кричали в сне молоденькие большевички осуждающе.
— Да-да, — вторили им студенты-шестидесятники, отрезая шматок сала на перевернутом музыкальном инструменте, — изгиб гитары желтой совсем не обнимает, тугую пену моря не хочет с губ лизать…
— Уау, — подвывала собачища на луну.
— Ику-ику-ику-ыыы, — соглашался чатланин.
…

И только дед мой, вырисовывая звезды на космолете, щурился в небо и хитро приговаривал: «Шиш, кикимора! Хер, проедина шашнем проточенная…»

— Ааааааааа! — закричал Джугашвили, выронив трубку на пол.
— Ыыыыыыыы! — закричал безымянный враг народа.
— Что с вами, товарищ? — испытал озабоченность начальник тюрьмы, глядя на побелевшее лицо Джугашвили.
— Я увидел изменение возможного мира, времени, периода и места, ввод новых участников и вторичный ввод уже известных участников средствами полных именных групп, изменение перспективы или точки зрения, несовершенный набор предикатов, нарративную схему, в соответствии с которой упорядочится мое имя как событие.

Ребенок лежал на столе и доедал ногу куклы.
Начальник тюрьмы молча пожал плечами и вышел из комнаты.